– Знаешь, я выросла тут и мне не хочется никуда уезжать. Я люблю этот город. Я заглядывал в ночные бары, где звучала музыка гитарных струн, которая, когда она становилась громче, гнала меня дальше на поиски новых ночных странников, что могли поведать мне больше, даже чем любая музыка. Утром я вставал над домами вместе с восходом солнца, простирая руки от одного края до другого, охватывая ими каждую улицу, каждый двор, каждое здание, надменно возвышавшееся над крышами простых домов. Я опирался на их крыши, как на головы трюкачей в цирке и поднимался над ними, опираясь ногами на карнизы, постепенно оседая на шпагат, скрестив оголённые руки у себя на груди. Так сидел я до тех пор, пока последняя офисная секретарша не допьёт свой второй за утро кофе, пока не спавший целую смену корреспондент, не отложит последнюю за ночь газету, бросив свой диктофон в ящик стола, не покинет офис редакции, чтобы отправиться спать. Затем я медленно поднимался и, плавно выдыхая, рисовал в воздухе иероглиф: «Фу», повторяя его звучание вслух. С этого момента, всё вокруг обретало единый ритм, часы выравнивали свой ход, стук каблуков в фойе, в кабинетах и на лестничных клетках превращался в нескончаемый гармоничный и, одновременно, хаотичный степ. Кафетерии и рестораны источали запахи выпечки, кофе и готовящихся обедов. На их дымных кухнях всё кипело, шипело, бурлило, клокотало. Но туда я не заглядывал, мне было страшно видеть, как живая ещё сегодня, малосъедобная плоть превращалась в роскошные блюда, украшенные плодами растительного царства. Как крылатые, летавшие ещё вчера в небе существа, начинялись жирным гарниром, словно в лонах просторных гнёзд, оседая на поверхности лоснящихся блюд. Я, конечно, видел и не такое и в своё время через моё чрево прошли стада диких животных, корриды быков, стойбища буйволов, целые стаи птиц, океаны рыб и прочих морских гадов. Но всё это в прошлом, сейчас я устал. Теперь мне бы полежать на травке в любом из парков или скверов университета, потянуть вязкого сока из стеблей клевера или самой обыкновенной газонной травы. Университет моё излюбленное место. Хоть там и много плевел кругом, попадаются и зёрна. Одна из историй немало позабавила меня. Не помню от кого уже, я слышал рассказ о преподавателе математики, который влюбился в свою аспирантку. Чуть ли не каждый день он признавался ей в любви, но она не спешила отвечать ему взаимностью. Что только не делал он, чтобы привлечь внимание своей возлюбленной. Ставил ей хорошие отметки, дарил подарки, приглашал в театры, на концерты, посвящал стихи и поэмы. Но всё было зря. Девушка поставила мужчине условие: она ответит на его чувства, если он сосчитает, сколько травинок на газоне перед зданием университета. Казалось, задача невыполнимая. Да я бы и сам никогда за это не взялся, слишком нудное занятие, даже для математика. Но он взялся и в свободное от занятий время принялся считать каждую из травинок, отмечая пройденный этап мелом и записывая подсчёты в записную книжку. Прошло три года, девушка окончила аспирантуру, поступила на работу, затем уехала в другой город, успела позабыть своё условие, обзавелась мужем, детьми, а преподаватель математики по-прежнему считал травинки. Вот он, ползает неподалёку. Забавно и, одновременно, жалко за ним наблюдать. Говорят, он тронулся на этой почве. Но лучше тронуться на этой самой почве, чем на чём-то другом, на рудниках, например, или чего хуже, на мёрзлом грунте несчастных приисков. А то ведь, сколько тронутых за пределами этого университета и не сосчитать. Нет, золота в округе нет, и не ищите. Здесь оно продаётся в магазинах в виде украшений. Но я не люблю заглядывать в эти заведения, искусство там обрело мёртвую форму, которое так и просит купить его и вдеть кому-нибудь в уши, напялить на пальцы, обмотать вокруг шеи, воткнуть в нос, в губы и ещё не весть куда. Но ради того, чтобы услышать подобный услышанному мною разговору, я бы снова зашёл туда. Но, вероятно, нет больше той старушки, которую молодая девушка-продавец назвала самым лучшим сокровищем на свете, когда та пожаловала к ней в магазин. Сентиментален я стал. Не то, что раньше. Раньше я давал жару заводам и фабрикам, котельным и прочим цехам. Авралы было моим любимым развлечением; признаю, отчасти, садистическим. Сейчас основную работу делают роботы, что после нескольких месяцев любопытства от контакта с посланником мира машин, вызывает скуку и душевное ожирение. Ну, вы ж хотели прогресс. А он не слуга: пришёл–ушёл, – он хозяин. Я спасаюсь от его хозяйствования в музеях и в театрах. Да, в музеях и в театрах. Правда, билеты на последнее удовольствие подорожали и не все могут себе позволить посмотреть хорошие спектакли. Но хорошими бывают и недорогие. Точно. Проверено. Я возвращаюсь к ночным улицам и к разговорам случайных прохожих, среди которых и совершенно неслучайные. И в них я будто слышу продолжение прежних историй. – Он гонит меня из своих пределов в дальние страны, в те дали, где я ещё не бывала. А потом я возвращаюсь к нему с новыми впечатлениями, с новыми фантазиями и отдаю ему всё, что хочу, всё, что я получила вдали от него. Чудесно слышать это. Ради этого приходится мириться с прогрессом. Вот он, идёт проверять порядок. Пусть проверяет. Без порядка придёт хаос, – а у этого, вообще, нет различий, – что нужно, а что нет. Ему всё не нужно, всё лишнее, всё мешает. Сталкивались уже. Вот и приходится делить пространство и время с прогрессом. Терпеть не могу истерик в присутствии детей. Тогда они перестают щекотать мои ладони, играя и бегая по земле. Они впадают в ступор и хлопают своими длинными ресницами, не в силах понять, что происходит вокруг них. Ещё я не люблю пробки. Если машины я люблю, – без них нет движения, скорости, – то пробки меня убивают. Они как тромбы в венах. Дурацкое сравнение! Но иногда и в пробках можно услышать нечто необычное. – Они стали расти! Представляешь? Её почки стали расти. Врач сказал, что это прогресс. Снова вечер. Чувствуется, усталость повисла в воздухе. Будни это, когда ещё ничего нельзя, но уже всего хочется. Шуточка в духе местных острословов. А была бы мера, то и не нужно было бы ждать выходных. Хотя я сам очень их жду. Жду и всё. Это уже на уровне рефлексов работает, или инстинктов, если хотите. Собаки бродят ещё, да кошки пока ещё бродят. Они ведь хранители дыр в пространстве. Не дают всякой нечисти пролазать сквозь них в этот мир. А люди борются со своими защитниками, уничтожают их. И даже поднаторели в этом деле. Многое бы они могли им рассказать, да и рассказывали уже. Бодрит, когда над твоей головой пролетают самолёты, каждый раз рискуя расчесать тебе макушку. Так и хочется схватить за хвост, да нельзя. У них свой маршрут. Вообще, в небо я гляжусь не так часто, как надо было бы, всё под ноги себе смотрю, слежу, что происходит внизу, хочу быть в курсе всех событий. А небо это то, чего не хватает нам, то без, чего любой город превратился бы в замкнутый саркофаг с остатками жизнью внутри себя. Иногда слышу такое из уст уличных поэтов, как они себя называют: Читаю урывками Глухая проповедь Идёт сквозь сон народ, После таких урбанистических мантр, я подолгу смотрю в небо, вылупив, налитые кровью, заспанные глаза. Этот, почти ритуал, как и людские разговоры, очищает меня от самого себя, от моего собственного бытия, самоутвердившегося в пространстве, пронизанном временем… (продолжение сл.) Марат Шахманов
Я шёл и заглядывал в каждое окно. Глаза мои были закрыты. Свет проникал сквозь истончившиеся за время бессонницы веки. Век почти не было, они стали похожи на крылья бабочки, стёртые чьими-то шершавыми пальцами, на которых поблёскивала оранжевая пыльца. Я не видел ни лиц, ни обстановки внутри комнат, не различал цветов занавесок, не слышал ни криков, ни смеха, ни ночных стонов, столь обыденных для любого жилья, – я невольно впитывал мерцание, которое источал внутренний уют каждой из квартир, той самой сакральной ауры, которая живёт в каждом доме и наполняет атмосферу в нём необыкновенной силой. Я проникал в тайны квартирных историй, я ощущал жизнь и разлитые в пространстве детские и взрослые фантазии, слышал шорох предметов, ощущая их статичное бытие. По ночам я озарял светом автомобильных фар и неоновых фонарей уставшие светить мне весь вечер окна, изменяя течение и сюжеты чьих-то снов, оживляя их пёстрыми красками и оранжевой пыльцой, осыпавшейся с крыльев случайных бабочек, попавших в круговорот ночных огней. Но эти забавы казались мне скучными, и я искал обитателей ночных улиц, провожая их до самых подъездов, слушая их невыдуманные истории, признания в любви.
– А я устала жить здесь. Слишком шумно. Такое ощущение, будто этот город живёт внутри меня, знает все мои тайны и желания.
– Да, но я кайфую от этого. Он напоминает мне живое существо, которое живёт во мне, любит меня, заставляет меня расти.
– Он преследует меня днём и ночью.
– Он растёт вместе со мной, каждый день, каждый час…
– Ай, ну, не смеши меня! Два дня тут, а уже всё знаешь.
– Два дня и две ночи.
– Ну, это меняет дело. Ночи здесь бесконечны.
– А дни, какие здесь дни?
– Дни здесь совсем не такие, как ночи. Ночь открывает свои злачные норы, день скрывает их покрывалами света, и тогда приходится бежать домой и ложиться спать, чтобы не расставаться с мечтой до следующего вечера, когда луна вновь возвратит её к жизни.
– По мне, так лучше дни.
– Это по тебе… У каждого свои ритмы…
– Ты много работаешь, тебе нужно отдыхать. Город высасывает силы.
– Но и даёт возможность заработать, а значит, путешествовать, обретать новые силы.
– Слава Богу!
– Я надеюсь, что миллиметры сменятся на сантиметры. Очень надеюсь…
– Не плачь.
– Не плачу…
А подземный мир! Бррррр-р! Проводников в том мире еще называют инвенторами. Но то дань моде, которая постепенно изживает себя. Да и смысл не в названии, а в деятельности проводников, водивших людей в так называемые зоны отчуждения. Провёл желающих увидеть необычный мир, получил деньги, а как назвать себя дело второе, хоть ходуном назовись, хоть тем же инвентором, хоть сталкером, главное гешэфт соблюдать. Зонами отчуждения называют места, где нет никаких животных и сплошные дыры в пространстве. Я стараюсь туда не спускаться, заглядывать заглядываю, но не спускаюсь.
Ещё, я устал пить слепую воду, которая течёт не под открытым небом, а в тёмных, склизких водосточных трубах, запертая в замкнутом пространстве. Зрячей, как её ещё называют, воды осталось мало, и люди прячут её друг от друга в закрытых каналах, продавая её, разлитую по бутылкам, за деньги.
не романы, не повести,
какие-то отрывки
исповеди
чужой совести.
Скупые новости
с бескрайней паперти,
на стенах граффити,
паркур над пропастью
бродяги с улицы,
слова безумца ли
или оракула.
А город в хохоте
ночных такси плывёт,
стенает в похоти,
пресытясь браками.
как неприкаянный,
в утробы злачных мест
со всех окраин.
И где-то льётся кровь
под хохот каменный
бродячих каинов
со всех окрест.
21/22 июнь